о. Александр Мурылев, священник. «Песни железного века, или Свет в подземелье»

Газетчики называют шансон "подземельем русской культуры". Маргинальность этого жанра едва ли не в поговорке. В маршрутках можно встретить юмористический плакат "Правила пользования маршрутными такси". Один из его пунктов гласит: "Вам необходимо полюбить запах перегара и русский шансон". Тем не менее шансон чрезвычайно популярен в современной России. Его слушают: одни — по доброй воле, другие — невольно, все в тех же "газельках".

Шансон упрекают в пошлости, вульгарности и даже — в похабстве. Упреки эти иногда справедливы. Однако по части пошлости шансону далеко до попсы, в похабстве — он едва ли превзойдет рэп, а вульгарность шансона далеко отстоит от глуповатой простонародности рока — квази-культурного порождения окраин больших городов.

Герой шансона является к слушателю в разных масках: вора, солдата, просто человека "перекати-поле". Этот тип богато представлен в русской истории, и череда смут, пронизывающих ее, свидетельствует об этом. А социальные эксперименты XX века дали ему самое широкое распространение. "Ни принадлежности к истории, к обществу, к семье, к собственности, к какому-нибудь селу или городу, к заводу или колхозу. Он мать и отца не помнит. Имя забыл. Жену и детей рассеял. Он совесть пропил. В Бога не верит и не чует под ногами земли, по которой ходит. Только повторяет угрюмо, заученно, как бы сомневаясь или надеясь на что-то: русский он все еще или не русский?.." — так писал Андрей Синявский в статье с характерным названием "Отечество. Блатная песня...".

Впрочем, шансон не сводится к околоуголовному фольклору, хотя, пожалуй, отчасти и включает его в себя. Его герой далеко не идентичен носимой им маске. Шансону интересен человек в пограничной ситуации: когда, как в сказке Андерсена, "позолота сотрется, свиная кожа останется". Он — нечто большее, чем свидетельство краха русской истории и культуры. Хотя бы потому, что шансон, если и не любят, то уж знают точно все. И это в условиях самого сильного расслоения общества.

***

Шансон, как известно, французское слово, обозначающее просто-напросто песню. У нас оно появилось сравнительно недавно, примерно полвека назад, с первыми записями Эдит Пиаф и Ива Монтана. Долгое время его применяли лишь в отношении французских песен.

А в 1970-е годы критик Станислав Куняев назвал "шансонье" — то есть исполнителями шансона — Высоцкого и Окуджаву. Он их ругал: Высоцкого — за "вульгарность", Окуджаву — за "пошлость" и обоих — за "чуждые веяния". "Не наши люди", словом.

Шансон в России появился значительно раньше, чем ему было дано название. Иностранец по рождению, он довольно быстро наполнился национальным содержанием.

Первой певицей в стиле шансон считают одесситку Изу Кремер. На рубеже XIX и XX веков Иза Кремер пропела песню, которая и теперь известна: про техасца Джона Грея, убившего свою возлюбленную. В XIX столетии это было бы сюжетом для "жестокого" романса. Но уже наступила другая эпоха. Антураж драмы делался макароническим, смешивающим времена и стили, и потому песенка получилась смешная:

Конечно, это пародия на "жестокий" романс, ставший к тому времени принадлежностью мещанской культуры. Но это не единственная составляющая успеха песни. В 1910-е годы стремительно падала цена человеческой жизни. Теракты, революции, войны, и уже в большевистских изданиях появилась идея человека-"винтика".

А интеллигенция зачитывалась Ницше и его верным последователем Горьким, даже внешне подражавшим своему учителю. Словно из его рассказов про жизнь "босяков" — финал песенки Изы Кремер:

Ленин, как известно, называл Льва Толстого "зеркалом русской революции". Пожалуй, Иза Кремер ничуть не меньше графа-вегетарианца достойна этого имени. Она в карикатурной форме выразила настроения, витавшие в русском обществе той поры.

***

Тогда же, в 1910-е годы, дебютировал Александр Вертинский. Его "Кокаинеточка" имела чрезвычайный успех:

Записей авторского исполнения, кажется, не сохранилось. Зато "Кокаинеточку" потом пели многие и многие. Ее поют и в наши дни:

Вертинский предвосхитил мироощущение русского человека XX века, которому живется так же "уютно", как кокаинеточке на мокром бульваре, и так же легко и бессмысленно умирается: только лишь мгла накроет саваном — и ничего больше. Русский XX век — он ведь без Бога, и нет для него ни жизни вечной, ни воскресения.

Современники усмотрели в этих строках призыв к небытию, хотя, пожалуй, напрасно. Сам же Вертинский многие годы спустя с горечью и искренним недоумением вспоминал волну самоубийств, прокатившихся после "Кокаинеточки", и толпы сумасшедших на своих концертах.

А потом закончился "серебряный век", и настала эпоха, которая по справедливости должна была бы быть наречена "железным веком".

***

То, что представлялось в "серебряном веке" величественным, оказалось, в лучшем случае, пошло и мерзко. "Советский человек" получился мало похожим на ницшеанского сверхчеловека. Зато галерею превосходных его портретов оставил Михаил Зощенко. Он был совершенно лоялен к режиму, однако же запрещен: слишком уж мизерабелен оказался его герой, сплошь и рядом населивший советскую действительность. Он больше напоминал несчастного цыпленка из иронической песенки, появившейся в Петрограде в недобром 1918 году:

В советских фильмах "Цыпленка" пели исключительно нэпманы и соратники батьки Махно. А в действительности — все.

Легальная, официальная культура должна была воспитать этого самого "цыпленка" — несчастное, забитое, полуголодное существо, с кругозором коммунальной кухни и коммунистических газет. Каноны "социалистического реализма" принципиально запрещали лирическое, личностное восприятие событий. Человек мыслился как соучастник нелепых и глобальных проектов "социалистического строительства" — богоборческого эпоса, который творился не в книгах и не на сцене, а наяву. Только тогда ему и позволяли существовать, когда он "единогласно осуждал", "выполнял и перевыполнял". При том человек обязан был уничтожить собственное сердце и вместо него обрести "пламенный мотор".

И надо заметить, коммунисты преуспели в уничтожении сердец. В наши дни легко осуждать Михаила Булгакова за отчаяние, диктовавшее ему в 30-е годы "Мастера и Маргариту". Но ведь партийный съезд в 1937 году и в самом деле был "съездом победителей". Гонения дали тысячи исповедников веры, но были еще и миллионы отрекшихся от Христа. Противостоять могли немногие: ведь противостояние означало мученичество.

А многим, кому венец мученичества был непосилен — что же и оставалось, кроме иронии?

Психология иронии — это осмеяние собственного страдания. Она — последняя соломинка для человека, который готов безвозвратно кануть в пучине отчаяния.

***

В 1923 году в Москве состоялся безумный и кощунственный судебный процесс: судили Бога. Суд вынес обвинительный приговор.

Отвратительный этот спектакль, по замыслу его устроителей, должен был "утвердить высокое достоинство человека". "Человек — это звучит гордо" — один из ключевых лозунгов советской эпохи. Его писали всюду, где можно, и особенно — на памятниках Горькому, автору этой фразы. Почему-то никто не задумывался о том, что у Горького ее изрекает пьяница в притоне и что в тексте пьесы "На дне" ее звучание комично.

А вот в действительности... Тезисы о "достоинстве человека" чаще всего помещают над входом в концлагеря, созданные как раз для этого самого человека — возлюбленного создания Божия. Не имея возможности расправиться с Первообразом, "кремлевские мечтатели" принялись за Его образ.

Неудивительно, что русский шансон XX века в весьма большой своей части — тюремная песня. Она не похожа на красивый и жестокий тюремный романс XIX столетия, и еще меньше — на наглый и самовлюбленный воровской фольклор. Здесь — все проще и страшнее:

Радищев, когда ехал из Петербурга в Москву, был потрясен печальным напевом русских песен, и решил, что они печальны из-за крепостного права. А вот что пели едва ли не вприпляску через много лет после его отмены:

Другого русского фольклора XX века, говоря серьезно, не существует.

***

ГУЛАГ был местом первой встречи культуры с субкультурой. Эта встреча предопределила то обстоятельство, что в наши дни они встречаются едва ли не на каждом шагу. В начале 90-х годов многие говорили и писали о криминализации общества, разумея под этим не только крепнущие связи между преступным миром и властью, прессой, бизнесом, но и усвоение воровских "понятий" всем обществом. На самом деле это случилось много раньше.

Безбожная диктатура требовала от людей, чтоб он жили по каким-то совершенно чуждым его естеству законам. Например, труд, который вошел в жизнь человека вследствие грехопадения, объявлялся высшей добродетелью. Официально считалось, что при социализме главной эмоцией человека является "радость созидательного труда", а места заключения назывались "трудовыми лагерями". То есть, если человека отправляют в ГУЛАГ — это значит ему предоставляют возможность величайшего счастья соучастия в "социалистическом строительстве". Английский антиутопист Джордж Оруэлл не придумал, а перенес в литературу из жизни главный лозунг описываемой им фантастической диктатуры: "Свобода — это рабство".

Советская власть создала беспрецедентно мощную и "долгоиграющую" машину уничтожения. Удивительно, что ей все же противостояли. В 20-е и 30-е годы это были, как ни странно, те, кого она объявила "социально близкими": воры, еще недавние "босяки" Максима Горького. Своего рода "воровским гимном" была песня:

Песня тоже сильно пережила свое время — время, когда "воровской закон" решительно воспрещал человеку преступного мира иметь свой дом и предписывал жить "под лодкою, у речки". Во всяком случае, когда я учился в университете в 80-х, мы ее пели на сельхозработах, в качестве студенческой:

И никто, кажется, не догадывался, что в оригинале вместо "студентки" стоит "воровка", а вместо "студента" — "урка".

***

В 60-е годы шансон принял имя "авторской песни". Существо жанра выразил его классик Булат Окуджава: "Поэты поют под гитару свои стихи".

Какой-то критик пренебрежительно назвал Окуджаву "Вертинским для студентов". Едва ли он был прав.

Ситуация примерно та же, что в "Кокаинеточке". Но вот развивается она совершенно иначе:

Скорее, "наш ответ Вертинскому": у него — индивидуализм и декаданс, а у нас — "человек человеку друг, товарищ и брат". 60-е годы были временем так называемой "хрущевской оттепели" и обольщения гуманизмом, совершенно чуждым, даже — враждебным религии. Шансонье того времени, без всякого желания угодить власти предержащим, пели:

Советские интеллигенты, выросшие за железным занавесом, в самом деле верили в "величие человека". Эйфорическая атмосфера оттепели подогревала в них самые радужные мечтания о скором коммунистическом рае на земле и о всеобщем братстве людей.

Оттепель, однако, не была ни долгой, ни сильной. Даже и в расцвете ее власть смотрела на авторов-исполнителей несколько искоса, в силу их недостаточной "идеологической выверенности" и слабо развитого сервилизма. Характерно, что многие шансонье в это время пишут так называемые "туристические песни". Еще неосознанно, но люди бегут от общества, которое сами же они считают самым совершенным на земле:

Эти песни до сих пор подкупают простой правдивостью интонаций и светлой печалью, которую не может омрачить даже некоторая внутренняя раздвоенность души героев:

Авторы-исполнители 60-х возродили традицию русского романса. Но значение их не только в этом: шансон той эпохи показывает возвращение в русскую жизнь рефлектирующего персонажа, без которого невозможна никакая культура и которого советские учебники называли "тип лишнего человека". Это было полным разоблачением коммунистической химеры, обещавшей каждому абсолютное счастье, а давшей — коммунальный барак и деградацию.

Когда оттепель кончилась, Окуджава пел совершенно другие песни:

Рефлексия, если только она появилась,— уже невыводима. А следствием всякой подлинной рефлексии является религиозность. Окуджава вполне искренне состоял в КПСС вплоть до ее распада — и тем не менее в 70-е годы написал "Молитву Франсуа Вийона":

Незадолго до кончины Булат Окуджава крестился. Это произошло в Париже — откуда в Средние века, согласно легенде, был изгнан за антиобщественное поведение Франсуа Вийон, автор стихов, столь созвучных русскому шансону 1970-х годов.

***

70-е были расцветом шансона. В редкой частной аудиотеке не имелись подпольно изготовленные записи Аркадия Северного, Юза Алешковского, Гарри Карапетяна, Михаила Шуфутинского. "В случае чего" они подшивались к следственному делу в качестве вещественного доказательства антисоветской пропаганды — но, надо сказать, эти "случаи" становились все реже. Даже и в Кремле уже было понятно, что идеологические клише несовместны с жизнью.

В это время приобретает величайшую популярность Владимир Высоцкий. Его творчество — как бы фотографический "фокус" русского шансона той эпохи. С одной стороны, это очень нервное, даже трагическое восприятие действительности:

Этим трагизмом восприятия мира пронизаны и знаменитые строфы в песне, которую Высоцкий пел на мотив "Цыганской венгерки":

Едва ли это богоборчество, скорее — дикая тоска человека, выросшего в стране, где Церкви отводилась в лучшем случае роль представительская, чтоб показать иностранцам "свободу совести в СССР", и то — уже в 70-е годы, во времена полураспада коммунистической идеи. Неудивительно, что этот самый человек:

Несомненно, он сродни атлантам 60-х, которые "держат небо на каменных руках". Но герой Высоцкого — уже без иллюзий. Он знает, что небо держит не он. Шансон 70-х чем-то похож на тот самый памятник "неведомому Богу", который поставили жители Афин и который видел Апостол Павел. Только афиняне, жители философской столицы античного мира, пришли к идее "неведомого Бога" через "любомудрие", т.е. философское размышление, а русские XX века — через отречение и, как следствие,— через величайшее страдание.

Собственная биография Высоцкого страданием весьма изобильна. Он ходил по самому краю безумия — в медицинском смысле этого слова — и в последние годы жил, принимая мощные снотворные. Окна его московской квартиры выходили на разрушенную лютеранскую кирху. Шансонье развернул письменный стол к стене, чтобы не видеть развалин, которые производили на него самое страшное впечатление.

"Говорят, несчастие лучшая школа — может быть; но счастие — лучший университет",— писал в XIX столетии Пушкин. В XX веке все было иначе: страдание, словно дурную примесь из золота, выплавляло из человека наносное, ненужное и оставляло лучшее, источник которого — в Боге.

Если б Высоцкий был одним только лишь из свидетелей страдания — то он бы и остался одним из многих. Ведь весь шансон 70-х — да и не только 70-х — посвящен страданию. Но Высоцкому принадлежат и такие строки:

Высоцкий имел всенародное признание, и в том числе его слушали и священники, и даже архиереи. Архиепископ Пимен (Хмелевской), бывая в Москве, посещал Ваганьковское кладбище и возлагал цветы к могиле поэта, написавшего:

***

Шансон 80-х связан, прежде всего, с именами Александра Розенбаума, Вилли Токарева, Александра Новикова. В значительной степени в шансоне этого времени преобладают ретро-настроения, что вообще характерно для конца столетия. Ранние альбомы Розенбаума, записанные с замечательными музыкантами братьями Жемчужными, стилизованные под начало века, имели величайший успех. Никто не может сказать, каким тиражом они вышли: альбомы выпускались нелегально и распространялись путем перезаписи на магнитофоны. Популярность их была громадна. Накануне перестройки вся страна пела:

Пожалуй, вот эти-то тексты достойны имени "Вертинского для студентов". Многим ранний Розенбаум казался отсветом "серебряного века", дворянской культуры дореволюционной России. В действительности, если тут и есть какая-то связь — то разве что с Игорем Северянином, которого Бунин назвал "лакеем, притворявшимся поэтом". Шансон 80-х тонет в псевдокультурных "красивостях", в мещанских "рюшечках" и "цветочках", в самовлюбленном: "Смотрите, как я страдаю!". Долгое время имевший значение "песен сопротивления", он делается все более развлекательным, а следовательно — конформным.

Вилли Токарев, живущий в Америке, записывает песню "Рыбалка" — сюрреалистическую трансформацию русских сказок. В ней бессмысленно искать "намек — добрым молодцам урок". Это весьма искусное нагромождение образов, которые никак не сочетаются друг с другом, поскольку принадлежат к разным сферам бытия. Улов героя составляют: русалка, "живой партизан" ("не знал он, бедный, что закончилась война"), какие-то "кистеперые окуни". Да еще и рыбы над ним смеются — "как лошади". Песня, несомненно, жизнерадостная, а ее мнимофольклорный пафос заставляет вспомнить классиков сюрреализма, звавших выпустить на свободу бессознательное — животные инстинкты человека. "Рыбалка" имела громадный успех, весьма показательный для своей эпохи, сокрушавшей остатки ГУЛАГа, но вместе с тем уносившей в небытие и последние следы классической русской культуры и расчищавшей дорогу для "общества потребления".

Александр Новиков, дебютировавший несколькими годами позже Розенбаума, сделался знаменит благодаря песне "Извозчик":

Приближенный к воровской песне шансон теряет остроту. Он сохраняет фрагменты жаргона и указания на какие-то реалии тюремной или воровской жизни, но из него уходит вызов, уходит оппозиционность обществу, "миру" — и, следовательно, жизнь. А "мир" вполне признает маргиналов "в доску" своими.

***

В 90-е годы и в наши дни шансон полностью легализован. Ставший частью индустрии развлечений, он смешон, когда пытается говорить серьезно не то мещанским говорком, не то макароническим наречием:

И наоборот, если современный шансонье смеется, скорее всего, ему совсем не смешно:

Долгое время русская богословская наука считала, что подвиг юродства Христа ради принадлежит давно прошедшим векам. "Лишенное церковного признания и благословения с XVIII века, русское юродство не могло не выродиться",— писал Георгий Федотов в середине XX века. Впрочем, и подвиг мученичества казался принадлежавшим исключительно раннему периоду церковной истории, однако же минувшее столетие дало неисчислимые сонмы страдальцев за Имя Христово. И весьма часто исповедничество сопровождалось мнимым безумием, обличавшим подлинное безумие мира.

Очевидно, мы недостойны гонений. Поэтому и живем во времена, когда со всех сторон мягко, но неуклонно человеку предлагают широкий и удобный путь, ведущий в погибель. Сегодня не грозят страданиями — сегодня человека соблазняют удобствами и привилегиями, предлагая отступить от Христа. Сегодняшний мир безумен, и мы вправе ожидать обличающих его.

Безусловно, не всякое юродство — Христа ради, и, конечно, творчество современных шансонье мало похоже на "буйства и похабы" Василия Блаженного или Николы Кочанова. Тем не менее мы можем расслышать в их смехе — слезы, а в слезах — смех. Мир подложных ценностей, красивой лжи и комфортабельного обмана они являют в неприглядности его наготы.

Источник: http://orthodoxy.eparhia-saratov.ru

Метки: газетчики | его слушают | маргинальность | песни | русской культуры | современной России | чрезвычайно популярен | шансон